Literary Form of Philosophizing

Usachev Alexander Doctor of Philosophy Professor of the Department of Philosophy, Social Sciences and Journalism at Bunin Yelest State University 399770, Russia, Lipetskaya oblast', g. Elets, ul. Kommunarov, 28.1 a.usacev@mail.ru Other publications by this author

В европейской культуре бытие мысли представлено двумя видами объективации – философией и литературой. Философия не имеет жанровых литературных особенностей пьесы, комедии, трагедии и т.д. Ее текст состоит из категорий и понятий, методического изложения материала, который часто связан с наукой, с рефлексией повседневности и ретроспективными обзорами, призванными создать компаративную базу для осмысления современности в каком-либо контексте. Исходя из этого, легко отличить литературный текст от философского. Но существуют переходные формы, связанные с тем, что в литературном тексте возникает возможность более точного обобщения мысли или смысла, и в решении ряда вопросов теоретического характера нарративу иногда отдается предпочтение. Если философский текст решает вопрос изложения идеи и ее доказательства, то литературный текст обладает особенностью более широкого изложения психологических, характерных, идейных компонентов, привязанных, как правило, к какому-либо персонажу или сюжету. Это способствует появлению вопроса о мере обобщения возложенных на них функций образного освоения идеи, ее ясности и мере дискуссионности, поскольку образы в виде сюжетов или персонажей не доказываются, они являют собой намек или отблеск какой-то идеи. Вопрос о литературной форме философствования возник из критического отношения к произведениям Н. Бердяева, Л. Шестова, И. Ильина и других представителей русской философии из-за свободного стиля изложения ими их философских прозрений и выводов. И существует другая тенденция, тоже касающаяся русской культуры в связи с философией. Она состоит в том, чтобы произведения русской классической литературы сближать с философией по культурному эффекту. Л.Н. Толстого и особенно Ф.М. Достоевского часто называют философами. Сохранить статус литературы и философии для ясности понимания места и функций в культуре – это проблема должна быть сформулирована, в ней должно появиться различие, поскольку европейские виды объективации мысли остаются такими же. Философия и литература имеют свои автономные истории, свод закономерностей развития, необходимые признаки. Следовательно, они остаются особыми видами деятельности по отношению друг к другу.

Определяя данную проблему, надо отметить, что, во-первых, у всех народов с развитой культурой есть литература философского содержания и целеполагания. Вот далеко не полный ряд имен, чтобы тезис не остался голословным: Гомер, Боккаччо, Данте, Сенека, Ф. Рабле, Э. Роттердамский, У. Шекспир, Д. Дидро, Ж.-Ж. Руссо, Г. Гессе, Т. Манн. Во-вторых, литература является весомым обстоятельством для философии в качестве информационного повода, который исходит из литературного произведения и формирует предпосылки для философской работы в определенном направлении. Связанный с литературой и ее присутствием в философии информационный повод порождает вдохновение на освоение или осмысление определенной темы, привносит в рождение замысла движущую творческую силу, заставляя философов по-особому взглянуть на тему их исследования. «Смерть Ивана Ильича» (1886) Л.Н. Толстого, рассмотренная М. Хайдеггером ^[6], китайская энциклопедия Х.-Л. Борхеса, подвигнувшая М. Фуко оставить потомкам блестящий текст «Слова и вещи» ^[5], который несколько иначе, чем в континентальной Европе, выдвинул возможные решения проблем, давно считавшихся уделом аналитической философии. Биографы И. Канта отмечают его приверженность книгам Ж.-Ж. Руссо.

Заострив вопрос до философски значимого и вывести его из общекультурного контекста, то формулировка могла бы стать такой: от избытка смысла или его недостатка возникает литературная форма философствования? Возьмем частный пример. Ф.М. Достоевский «высек» в граните формулу, о том, что счастье всего человечества не стоит слезы ребенка. Формула, выдвинутая русским писателем для всего читающего человечества, означает метафизическую идею о соотношении страданий ребенка и счастья человечества, т.е. радости и удовольствия в мире, в котором для христиан, очевидно, нет совершенной формы бытия, а есть только временные жизненные уроки, подготавливающие будущую жизнь. Для литературы, которая ограничивается дескриптивной функцией и дает описания полноты переживаемого сюжета, слеза ребенка – это художественный факт, который может входить в произведение в виде различных функций. Ф.М. Достоевский выполняет метафизическую работу по переводу обычного описания в статус трансцендентного. Роман «Братья Карамазовы» (1880) был написан Достоевским в поздний период творчества и был столь трудоемким и обширным по замыслу, что остался, как известно, незаконченным. Дети были уже неизгладимой страницей радости и страданий русского писателя, который довольно долго искал семейного счастья, совместимого с жизнью гения. Пример из родительской жизни Достоевского, который захватил его глубиной переживаний настолько, что это приводит к размышлениям о самых тонких и глубоких основах бытия и рождает непосредственный выход на обобщения философского характера. Итак, оказывается, что в этом примере, облетевшего весь мир и ставшего мерилом моральности преобразований в обществе, внутренним этическим индексом социального бытия и понимания общего для всех счастья, выражен не категориально, но и не совсем литературно в том смысле, что нет простой описательности. Есть совокупность символов, дорогих и многозначных для самого Достоевского, который сумел их напряженность и звучание передать читателю и мировому культурному сознанию. Ребенок стал символом неприкосновенности естественного порядка развития мира, а его слеза стала мерой мудрости и самоконтроля человека в процессе социального творчества. Возможно ли было выразить данную мысль исключительно философскими средствами, как-то по-другому? Вопрос, конечно, неуместен, если опереться на теорию присутствия М. Хайдеггера ^[6]. Однако он находится в философском контексте, если есть стремление понять общее и особенное в выразительных средствах русской мысли.

Уникальное свойство русской литературы – переведение в метафизический план личных переживаний без абстрагирования и категориального обезличивания жизненного опыта. Речь не идет о социальном опыте как у французов, или опыте национального сознания как это происходит в германской философии. Дело заключается в том, что именно персоналистический, индивидуально-личностный уровень бытия объективируется в метафизике и занимает в ней исключительное место посредством русской литературной практики. Другие культурные идеологии исходят из социальной пользы и ее считают единственно достойной внимания, будь то в смысле социальных проектов или социального сознания. Здесь примеры многочисленны как в истории философии, так и в современном развитии национальных сознаний.

Для развития темы, возьмем повесть К. Гамсуна «Голод» (1890), потрясающей своей напряженностью и наблюдениям за сменой психологических состояний человека. Вряд ли можно сказать, что великий норвежец достиг метафизических обобщений. Он гениально отразил особое состояние одного чувства человека – голода. К. Гамсун в повести сумел показать, что метафизика исчезает в экстраординарных условиях. Жизнь человека «рассыпается», и физиология начинает доминировать над другими уровнями бытия человека, заметно меняя его мировоззрение. Физиология нивелирует другие уровни до тех форм, которые культура вытесняет на свою периферию. Такие отклоняющиеся формы мышления и поведения метафизика знать не хочет, а, значит, она остается в стороне из-за ограниченных возможностей и средств исследования смысла в изложенной реальности. Сознание, пришедшее к тождеству в чувстве голода, теряет статус ведущей инстанции личности и идет на поводу у физиологии, переходящей в асоциальные типы поведения. К. Гамсун дает описание, которое порождает совокупность аргументов против классического понимания инстанции разума в бытии человека, и его проявления в структуре личности – сознания. Оно уязвимо, показывает писатель в повести. Эти же феномены суть отрицание роли метафизики в жизни человека. Дело даже не в том, что есть альтернативные образные языки для описания специфических сюжетов. Они могут нечто высказать помимо умозрительного творчества, и поставить вопрос о том, что философия – это квинтэссенция культуры (Гегель). Именно в таком напряженном повествовании можно ставить вопрос данного исследования о литературе как о сравнимой с философией вершине в практике обобщения. Суть дела заключается в том, что метафизика при определенной ясности оставляет вопросы нерешенными, а повесть К. Гамсуна «Голод» дает образное художественное решение и остужает ужас нескольких месяцев несчастного бытия молодого человека через сюжетный ход. Философия, например, может остановиться на структурировании уровней самосознания героя повести, если будет ясен его социальный статус, и в этом будет необходимость.

Нечто в этом же смысле можно сказать и о романе Ж.-П. Сартра «Тошнота» (1938). Есть разница между текстами К. Гамсуна и Ж.-П. Сартра. Есть моменты схожие и носящие принципиальный характер. Очевидным совпадением является нарратив, который в постклассической философии приобретает особый вес. В тексте «Тошнота» французский философ редуцирует метафизику и гуманитарные науки в целом к внутреннему чувству, претендующему на бỏльшую высказанность, нежели категории западной философии. Тем временем французский экзистенциалист не выбивается из общего тона нападок на метафизику (или философию), характерных для его времени. Уже поэтому в философию не было внесено ничего нового с помощью литературной формы, как это и было с К. Гамсуном. Нападки на философию не являются чем-то новым. Литература в данном случае выступает наиболее эффективным орудием против метафизики в защиту тезиса Ж.-П. Сартра «существование есть основа сущности» ^[4]. Там, где существование вступает в свою силу в полной мере, классическая терминология терпит фиаско, испытывает предел компетенции, уступая место другим выразительным средствам. Ж.-П. Сартр был под влиянием Г. Гегеля, Э. Гуссерля и М. Хайдеггера. Его философия в этой связи скорее была иллюстрацией философских идей и потому не могла претендовать на преодоление метафизики или же ее новую форму. Конечно, в свое время это было не под силу даже И. Канту, который хотел новой наукой «критикой чистого разума» заменить метафизику, наполненную, по его мнению, догматическим религиозным содержанием и апостериорными данными опыта. У Ж.-П. Сартра несколько другая конструкция. Между существованием и словом у него была философия. У французского автора метафизические структуры были направлены на нивелирование классического первенства сущности. Ключом к пониманию романа «Тошнота» является антигегелевские убеждения француза. Осознанная метафизическая конструкция была обстоятельством жизни философа. Постановка вопроса и его решение, бытийная составляющая Ж.-П. Сартра была рефлексия места философии в культуре Европы. Следовательно, его добротная и замечательная литературная работа, не была первична. А роман есть сталкивание простой формы самоотрицания сознания в чувстве тошноты и культурного утверждения самосознания в метафизике. Это - эффектная конструкция, которая производит впечатления и создает основу для полемики. В то же время оно производит утверждение самосознающего субъекта, будь то в форме простого чувства, будь то в процессе обобщающей работы.

В предыдущих примерах мы видели, что художественное произведение находит тождество в чувствах голода и тошноты, т.е. сущностях психологического характера. Возвращение к психологии в европейской науке в качестве спасительного средства в «борьбе» с философией и общее движение к позитивизации метафизики и ее нивелированию происходило раз от разу. Так было в конце XIX века начале XX века в дискуссиях, которые с успехом вели феноменологи, неокантианцы, интуитивисты. Эту инерцию подхватила литература, которая выходила из-под пера, как профессиональных философов, так и литераторов в собственном смысле слова. Итак, «голод» и «тошнота» – это психологические сущности. Значительно реже литературу интересует онтология, т.к. ее специфика – тонкая ткань человеческих переживаний. Она может стать самоцелью. В этом случае литература есть только литература. А может иметь цель, вынесенную к гораздо более сложным задачам. Тогда можно ставить вопрос о ее собственно философской нагрузке, но с точки зрения видимого и эвристического вклада в философию. Критерием может служить немаловажный фактор начала нового направления, стиля или школы философии, каковой стала проза Достоевского, которая дала начало двум направлениям. Н.А. Бердяев фундирует свою философию на «Легенде о Великом инквизиторе», в то время как Л. Шестов основывает свои размышления на методах и стилях «Записок из подполья». Так, во всяком случае, утверждает американский исследователь Р. Бирмен ^[3]. По характеру произведений Н. Бердяева европейское человечество имеет в распоряжении глубокие размышления и выводы, касающиеся бытия личности в реальной истории, в социальной онтологии. Л. Шестов, в свою очередь, использует технику противопоставления бытия в вере и обыденности секулярного мира. Если западноевропейский экзистенциализм позиционирует себя по двум основаниям – религиозному и атеистическому, то русский экзистенциализм в атеистические дискурсы не выходит. Будучи по смыслу и темам религиозным он разделяется по двум основаниям, органично связанным с именем и творчеством Ф.М. Достоевского. Во втором случае литература становится философской, т.к. берет за основу обсуждения онтологические сущности. Такой дифференциал и может послужить отправной точкой для различения философской и нефилософской литературы. Первая берет на себя трудную задачу раскрытия онтологических сущностей, как-то: смерть, религия, мир, война, жизнь спасение, личность и т.д. Вторая ставит целью психологическое раскрытие тех или иных феноменов сознания. Первая ищет укорененности в бытии-с-миром и тождества с ним, вторая ищет укоренности в бытии-в-себе субъекта чтения и тождества с его переживаниями. Примером философской литературы, с учетом того, что психологическая литература уже была в ракурсе анализа, может послужить рассказ Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича». Литература служит в этом тексте введению сразу нескольких экзистенциалов в дискурс феноменологии. Среди них наиболее яркие и характерные для феномена смерти, контрастирующие с обыденным отношением к ней таковы: «публичное неприличие», «бестактность», ^{[6, с. 288]} и др. Трудно представить себе философские категории, которые бы смогли передать чувство неудобства, которое испытывает Иван Ильич в повести Л.Н. Толстого, от того, что его родные должны все время заглядывать, чтобы узнать умер он или нет.

Метафизику нельзя привести к самоотрицанию, т.к. антиномии и отрицания, противоречие в целом - это ее плоть и кровь. Метафизика, так или иначе, берет начало с различения (Н.О. Лосский) и поиска общего и различного в процессе познания, и разрушение внутри самой метафизики невозможно. Она единственная сталкивается лицом к лицу с предельным напряжением противоречивой структуры мира. В средние века метафизику отрицали по внешним нефилософским признакам из-за конфессиональных проблем, т.к. ее первыми переводчиками и толкователями были ученые арабского мира, что было неприемлемо для латинской церкви ^{[2, с. 292-293]}. В лице И. Канта, например, эти попытки также обрели вид внешнего отрицания на основе наличия догматов, носящих апостериорный характер и принадлежащих сфере веры, а не разума. В итоге, метафизика стала общим местом для критики. Этот тон в философию привнес ни кто иной, нежели И. Кант, а за ним Г. Гегель, К. Маркс, А. Шопенгауэр – каждый из великих немцев начинал конституирование своих принципиальных утверждений с критики прежних мыслителей, которых они называли метафизиками в значении неполноценной и нереалистичной философии. И, тем не менее, ни они сами, ни Н. Бердяев и другие русские критики метафизики все же не стали литераторами, не укладывали свои тексты в конструкцию сюжетов, диалогов, художественных описаний, сохранив философию в основе своих текстов, которая не отрицается спецификой стиля изложения.